Реквием
Реквием этот - в память всем известным и неизвестным жертвам подлого государства до, при и после Сталина. Всем матерям, жёнам, сёстрам, дочерям, стоявшим с передачами вдоль кирпичной стены, когда их родные ещё были живы, и сходившим с ума от горя, когда они узнавали о непоправимом. Реквием этот - укор в подлости всем тем, кто жуёт губами: "Давно это было. Нас не коснулось. Стоит ли и ворошить? Времена такие были. Лес рубили - щепки летели, зато принято государство было с плугом а сдано с атомной бомбой"
1.
Оправдывая запах лихолетий,
Не говори: "Такие времена!"
Амбре от них - благоуханье слепка
Того, кто сам исходно из говна.
Каких созвездий бешеная сила
Толкнёт жену (без пахнущего зла)
На мужа донести или на сына,
Которого до жизни донесла?
Не лги о том, что виноват правитель,
И всё иначе без него легло б.
Ведь времена - всего лишь проявитель
Для черноты, что в нас воняет злом.
2.
Вам, женщинам, легко даётся вера.
Порой - на всякий случай, но потом
Приходит день - и собственный, и первый,
Где защититься хочется крестом,
Когда волос прямых епитрахили
Уже не допускаются на грудь,
Когда косынка и чулки плохие
Надеты в церковь, укрепляя круг,
Что не позволит разорваться сердцу,
Когда вы пальцы сложите узлом
От судорог у той последней дверцы
С засовами-затворами углом.
Ещё ваш шёпот у стены не начат,
Ещё к стене любимым не идти.
Хотел бы отплатить за вас, но плачу
От злости, что не в силах отплатить.
3.
Публичны городские институты,
Вокзалы, почта, телеграф, мосты.
Профессор, пролетарий, проститутка,
"Долой войну!", знамёна и кресты.
И "Марсельеза", и "Храни наc, Боже..."
Призывы, обращенья, лепестки
Листовок с крыши, лики, лица, рожи,
Глаза, пенсне и круглые очки.
Цена на хлеб, дрова к зиме, галоши,
Да выветрить из шубки нафталин.
Народу власть? Народ у нас хороший!
Ему бы только хлеба и земли.
Бог не допустит смуты, зла и зверства!
Люблю народ! Надеюсь, правда с ним! -
Любовь с Надеждой поддержали Веру.
Их расстреляют у одной стены.
4.
Алё, барышня, это Смольный? Соедините меня с Ульяновым.
Как - в реестре нет? А год у вас какой? Нет, и вовсе не пьяный я.
Нормальный, нормальный. Не нужно отбой. Всего-то на год ошибся.
И буду медленно говорить. Или правильнее сказать: "не шибко"?
Пожалуйста, барышня, передайте ему, когда через год появится:
Звонили оттуда, о чем он мечтал и книги писал обстоятельные.
Так вот. Прогнозы его не сбылись. А Оруэлла сбылся ужасник-то.
Построили, сгнило и развалилось, а книги его - в запасниках.
Счастье нельзя на крови замесить и в глотку впихнуть насильно.
Ни одному человеку, ни всем-всем-всем, даже в отсталой России.
Запомнили, не напутаете? Будьте добры! А лучше всего - дословно.
У нас уже ничего нельзя изменить, а у вас, дай бог, и сложится.
И вас не посадят только за то, что учились в царской гимназии.
Государством не будут править кухарка или полковник со связями.
Национальной идеей будут бредить лишь психи и юмористы.
Будете людьми в цельной стране, а не червями в ее огрызке.
Барышня, милая, да не плачьте так - это ж еще не настало.
Au revoir, а то трубку рвут - дозвониться до Сталина...
5.
Переворотами потоков,
Перемещеньем атмосфер,
Переиначиваньем толков,
Температур и старых мер,
Не званым гостем, братом кровным,
А тьмой уродливых татар,
Кому степи пустая ровность -
Идея равенства во ртах.
И вырвет розу из петлицы,
И красный нож туда воткнёт,
И сапогом по божьим ликам,
И по истории - огнём.
Копытом вгонит в глаз монокль,
Слова - в стенающие рты.
Прикладами в высоких окнах
Создаст разруху красоты.
Перепридумает бараки -
Трубою вниз стоять домам.
И подчинит посевы злаков
Желаньям пьяного ума.
На неустойчивых обломках,
По основаньям не скорбя,
Воздвигнет вздорную огромность
Как доказательство себя.
Потом утихнет понемногу,
Сожрёт, что было в голове.
Стошнит. В блевотине дорога
На сотню лет или на две.
6.
К голове голова, то ли дым табака, то ли пыль,
Словно пальцы слепца набрели на "гусиную кожу",
Не чертами лица, а количеством лиц у толпы
(Различимых едва) все площадные сброды похожи.
И трава вздетых рук, кулаки - стоеросово зло,
Кепаря козырёк - вверх и вниз в риторическом танце.
Как смычок - поперёк вертикально, как Зингер иглой.
Только выключен звук или всё -
в безвоздушном пространстве.
Восковая свеча на три тысячи "ламп Ильича",
И пожар на весь мир обещается пляшущей кепкой.
Под затяжку махры макароны по-флотски урчат
В тех, кто лесом сейчас, а потом -
на дрова и на щепки.
И столетье спустя я смотрю на ошибку и зло.
Будь, как бог, всемогущ - ничего ни вернуть, ни поправить.
"Я не выбрал свой век, просто выпало и повезло" -
Так бессильно вздохнёт,
просмотрев наши "Новости", правнук.
7.
Ты, ждать устав, забылся и уснул.
Они под утро - к четырём, обычно,
С обманным "Телеграмма!" двери пнут,
И ты к окну забудешь с непривычки -
Стоит ли там фургон со лживым "Хлеб".
И если - да, то нужно обречённо
С карниза - вниз, чтобы отдать земле
(Не им!) последний вздох с последним стоном.
Иначе... они с копчика начнут
И - вверх к эпистрофею* и атласу**.
До этого истопчут и распнут,
Не болью это вспомнишь - нежной лаской.
Ту боль нельзя предвидеть и терпеть -
Это не то, что называлось болью.
Это - не то!!! Конечно, лучше смерть,
Но умереть умело не позволят.
И всё подпишешь, что поднесено
(А подойти к столу уже не сможешь).
Поэтому всегда смотри в окно,
Раз утром телеграммою тревожат.
*Второй шейный позвонок (прим. автора).
**Первый шейный позвонок, он же - атлант (прим. автора).
8.
Ну, здравствуй Фрося!
Пишет это брат,
Тебя что помнит днями и ночами.
Надеюсь, у тебя, как говорят,
Путём все. А при этом, сообщаю,
Что я, как есть, практически здоров
И, натурально, всем хочу того же.
Как баба Клава? Мыслю, огород
Ей трудно соблюдать, а я, похоже,
Её нечасто буду навещать.
Свинья уже, поди, опоросилась?
Один тут гад свиньею верещал -
И вспомнилось. Умора!
Я ж несильно
Ему на глаз наганом надавил,
Когда он, мразь, мне протокол допроса
Захаркал кровью - я ведро чернил
Истратил, переписывая.
Фрося,
Иные любят кровь и вой в ночи,
А я - не изверг, и на то не падкий.
Ты помнишь, как я зайчика лечил,
Найдя в лесу с простреленною лапкой?
Чтобы приблизить счастье для страны,
С врагом народа нужно быть ловчее.
А если нам спецметоды даны,
Так то - не зря. И Партии виднее.
Ну вот - конвой опять припёр змею,
И кончилась счастливая минутка.
Прощай пока! При этом остаюсь
Твой брат, твой нежно любящий
Ванютка.
9.
Чтоб не было попыток подкатиться,
Склонить к сотрудничеству, что в веках
Манит организации и лица,
Мы крылья прячем за спиной в чехлах.
Двустворчатая дверь - как ватник склизкий
Из-под обстрела миномётных рот.
Фамилии, порою к ним приписки:
"Котельников" - (зачёркнуто) "урод".
Мы входим. Справа - ездивший когда-то,
Повешенный почти под потолок
Велосипед, тяжёлый и рогатый,
Которым впечатлился бы Дамокл.
И сразу запах - общепит в спортзале.
От лампочки - полночный свет небес
("Косичкой" шнур являет "динозавра"
Музея электрических чудес).
Ступаем по истёртому паркету.
Дверные створки изучают факт -
К кому и кто, зачем, во что одеты,
Фамилия и пятая графа?
Мы к ней, кто слово подлое "жилплощадь"
И в мыслях не прикладывал к тому,
Что было домом долго - милым, прочным,
Отцу принадлежавшим одному.
Потом... Она учила пенью в школе
А мы её учили жить на дне,
Держать в себе, терпеть любые боли.
Теперь мы смерти ангелы - за ней.
10.
Две струны навсегда разделили перроны.
Лагеря - как причалы. Бесплатный извоз.
В колее только масло кареток вагонных,
И окурки, обёртки, и капельки слёз.
Мы с тобою застыли на разных платформах,
И не видим друг друга - они смещены
Вдоль тех струн параллели, длиннее которой,
Может быть, лишь экватор. Её ширины
Не хватило бы даже для сердца разрыва.
Чтобы выжить, я взял с пересадкой "билет" -
Пересадкой сердец. Ты своё бережливо -
На щеке мне помадой, а я - на стекле
Заскрипевшего нарой парома-вагона,
Что качнулся не вдоль, а с конвоем - в надир.
И печальная кожа* пространства со стоном
Начала исчезать по пути в Анадырь.
Там ведь суши конец. Дальше - Берингов ветер,
За проливом - Аляска, Канада и США.
Мы увидимся вновь. До сих пор в это верю.
На щеке - твоё сердце. С тобою - душа.
*Shagrin (фр.) - печаль (прим. автора).
11.
Ну, здравствуй, дуб - ветвистый прадед века!
Красивей ты без лиственных одежд,
Как женщина, как мысли человека -
Без плутовства, кокетства для невежд.
Ты был рождён без слуха, зренья, сердца.
Не кровь тебя питает, а вода.
И потому от смерти отвертелся,
Что глух и слеп, и к сердцу никогда
Не принимал, оставив жизнь в закладе,
Несправедливость как привычный быт.
Не знал, что братьев рубят на тетради,
Отделку кабинетов и гробы.
Террора, чисток, пыток, политзэков,
Команды "Пли!" не испытал нутром,
Не видел, как летели в небо щепки
Под красным пролетарским топором.
Не знал войны ни подлость и ни цену,
Хоть под бомбёжкой и стоял в дыму,
Не знал солдат, которых после плена
Везли, минув тебя, на Колыму.
Не ведал "строек смерти" карнавалы
С оркестром, заглушавшим тачек скрип.
Будь сердце - то оно бы разорвалось,
A голос бы в проклятиях охрип.
Ты простоишь так - равнодушен к людям -
И сотню лет, а может быть, и две,
Без страха прошлого или того, что будет.
Порою я завидую тебе.
12.
Здравствуйте, папа и мама!
А пишет вам
Сын ваш Алёша, о ком вы не слышали
Долгие годы и думали, мёртвый он.
Нет, я живой, и писать не увёртывал.
Только все письма, отсюда которые,
Долго плывут, словно чайки, по озеру.
В самом конце - в феврале сорок пятого -
Был я поранен, да так, что от пяточек
До "баловства" всё отрезали докторы.
Руки - по плечи, а были бы дороги
Водки налить, на гармошке наяривать,
Девок ласкать, пряча культи под скатертью.
Как оклемался, пришла ко мне в госпиталь
Баба одна. Увезла на повозочке.
Пели мы грустные песни вокзальные,
Добрые люди на водку давали нам.
Все обещала домой эскортировать -
Вот на билет только было б наиграно.
Даже любила и нежила, пьяная,
Именем мужа звала, окаянная.
Ночью - облава. Потом пароходиком
Всех нас на остров, который находится
Только на картах. В почтовом же ведомстве
Нету его. И сюда не наведаться -
Кружат вокруг катерки "пограничные".
Здесь лишь монахи да люди столичные
Флору (а что это?) здесь изучают и
Ложат с пришлёпом на наше отчаянье.
В Бога уверовал. Родину проклял я.
Знаю, что это письмо некороткое,
Брату Евстафию что продиктовано,
К вам не дойдёт.
То бишь, будет утоплено...
13.
Никто не спросил о моих предпочтеньях и вкусах
На стр́аны и нравы, на время, на лозунги дней.
Нелепо гордиться, родившись в России и русским -
Не знал, не гадал. А страна просто выпала мне.
Мне нечем гордиться - в её позапрошлом величье
Заслуг моих нет. А сегодня мой вклад - не солгать
О том, что вся глупость и рабские эти привычки
Давно ей навязаны кем-то из стана врага,
О том, что не сыщешь талантливей люда такого,
Что свергнет тиранов одних, чтоб молиться другим,
Названия сменит на карте и даст ледоколам
Убийц имена, перепишет историю, гимн.
Он смотрится в зеркало - Запад - и видит урода,
Но в зеркало это плюёт, обвиняя во всём.
И ждёт, что авось разорвётся кольцо хоровода -
Идея ли новая, "новый порядок" спасёт.
Но мироустройства, в основе которых проклятья,
Плакаты "Долой!" и "Да здравствует новая жизнь!",
Во все времена и повсюду приводят к распятью
Для правды несладкой на сладких крестах изо лжи.
А жизнь коротка, словно день-недовесочек вешний.
И мнится вождям - если прямо с утра, натощак,
Мозги одурманить одним, а других перевешать,
То "светлое завтра" искупит сегодняшний мрак.
Смекнёшь и прозреешь, а в рот уже - глину, как паклю.
Ах, третью бы жизнь, где сказать что-то смог бы твой рот!
Хватило бы первой - животное выжать по капле,
А выжать по капле раба - то хватило б второй.
14.
Справедливость саму по себе
Ожидать как Второго пришествия,
Если с богом надежда, а без -
Оправдание кровью в "Известиях".
И последние, с грязной ноздрёй,
Насладятся партером и ложами,
Переслав на кресты фонарей
Перворядных, что были ухожены.
Но кровавое месиво там,
Где последними равенство слеплено,
И опять суета-маета
Разделенья на первых с последними.
Или с недругом новым в году,
Или с прошлым, который привычнее.
В опустевшем калашном ряду -
Пропаганда повышенной выпечки.
Повторится - как было всегда.
Невиновных сосватают с плахами,
А виновный уйдёт от суда
Или зубом за око расплатится.
И врагу погрозят костыли
У церквухи с украденной крышею.
Подождать, потерпеть, поскулить -
И Верховный опять завсевышится.
15.
Через леса с капканами, где "мины" -
Лепёшками коровьими вдоль троп,
Через долины, где топорщат спину
Ежи противотанковые строк,
Через преграды - эти рвы и реки,
И горы слов, нагроможденья лжи,
Пароли "свой/чужой" и обереги
От взглядов неприятельских на жизнь -
Она пробьётся и в твоём окопе
Положит тебе руку на чело.
С ней день не будет проклят или пропит,
И от неё не станет тяжело.
Она проста - в обычном сарафане,
Без украшений из колец и бус,
И ты увидишь, что она не ранит,
Но, может быть, слегка горька на вкус.
Оставив строй и мысли о награде,
Блиндажный истерический уют,
Ты примешь свою родину как правду,
А правду - словно родину свою.
16.
Иосиф, "римский" друг твой - недотёпа.
Остался в Третьем Риме у корыта.
Ему бы не сидеть, а быстро топать -
Топ-топ. Куда-нибудь. Пока открыто.
Конечно, не укроешься и в поле.
И лучше - Марс для тихих лет преклонных.
Ведь здесь боеголовки метрополий
В пятнадцати минутах - легионом.
Но лучше - дальше. Дальше ведь не лучше.
И Стадион центральный Колизеем
Сейчас открыт и для футбола служит -
А завтра в небо он тюрьмой глазеет.
Увы, теперь ты лишь в своей душе
Укроешься, как в хрупком шалаше.
17.
Командир мой сказал, что Восток - это тонкое дело.
Там бесценна вода, а из нефти озёра в песках,
И природы рука человека слепила умело,
Но настолько "не так", что и слов не найдётся пока.
Паранджа пресечёт ослепляющий солнечный ветер,
И просторный джильбаб не допустит убийственный зной.
Не открой ничего - не хочу ни ожогов, ни смерти.
Я могу угадать - мне довольно походки одной.
Там, наверно, глаза, что темны - нефтяные озёра,
А над верхней губой - незаметный восточный пушок,
Белизну твоих щёк оттеняет волос черноморье,
Виадуки бровей, а чело - словно ласковый шёлк.
Ты прости, Гюльчатай, я - Петруха, давно повзрослевший.
Не заколот в песках, а - по солнцу на Запад, один.
И в мужья не гожусь. Да тебе здесь роднее и легче -
Тот, кто кормит и бьёт, тот таким навсегда господин.
В голове - шариат. Получить "президентом" до свадьбы,
Покориться, любить и до смерти его возносить.
Сарафан ли, джильбаб - ты восточной мне видишься бабой.
Остаюсь нежно, Пётр.
*Неразборчиво - подпись на "-ский"*
18.
Огородное пугало -
Преисподняя, пытка души.
Рвань-рубашка без пуговиц
Не страшит, а смешит.
Рай - заоблачной цацкою
Без гарантий с печатью Отца.
И на кой это царствие,
Если ты в нём не царь?
С ксивой, "-измом" и лажею,
С аксельбантом сопли на груди
Из дерьма в бельэтажики
Лезет сволочь в вожди.
Им, последним, быть первыми
Невтерпёж на земном этаже -
Там, где в бога не веруют,
Или нечем уже.
И немного картавили,
И с акцентом вещали судьбу,
И - со ртами слюнявыми,
И - с отметкой на лбу.
Власть цинична, нахальна, и
Вот теперь и доходна она.
А житуха подвальная
Смотрит вверх из окна.
Да пребудет извечно, но
Если власть над страной - не чертям,
Если, властвуя женщиной,
Производит дитя.
19.
Ветер воет, плачет, дышит,
Трубы тёплые на крыше
Вылижет, потом, печальный,
С крыши бросится, не чая
Выйти на простор,
Городу в укор,
Ни погибнуть от паденья,
Ни утихнуть, ни, балдея,
Стать припевом, дуновеньем,
Тихим сквозняком под дверью,
Закатив глаза.
Игрока азарт,
Стол закрыв, к другим бросает -
Там причёски у красавиц,
Там их спутников карманы,
Там он дудкой деревянной
Продудит в белье
Старого крупье.
Ищет паруса на юте.
Флаги, впрочем, или юбки
Тоже чтит для раздуванья,
Как заслуги или званья,
Детские кашне,
Тучи в вышине.
Бросит холод в горло кляпом,
И заботливые папы,
И взволнованные мамы
Стянут детям шарфы, прямо
Выдавив слезу.
Всякую бузу
Он затеет и заварит,
Кашлем хриплым отоварит.
Он устойчив, изначален.
Воет он, а мне печально -
Ветер перемен
Почему-то нем.
20.
Медведицы ласкающий язык -
Шершавый, влажный, тёплый и большой.
И тяжесть лап, длинней меня в разы -
Я помню это очень хорошо.
В наследство получил её тоску,
Что мать мою терзала до конца
И горьким молоком текла к соску,
Тяжёлая, как капелька свинца.
Пройдусь ли косолапо по доске
Да в пачке балериной покружусь -
В тисках арены, и душой в тоске.
А память мне подбрасывает жуть -
Слова, всегда всплывающие зло,
Что до рожденья, видимо, слыхал -
"Баланда", "тачка", "вышка" и "кайло",
И "пятьдесят восьмая"*, и "пахан".
И чую холод болью на лице,
И голод - горьким стоном под ребром,
И коридор без лампочки в конце,
И прутья - частоколами кругом
На укрощённой подлостью земле
Злым клоуном, хозяином, царём.
Он в этой жизни мне кричит "Але!",
Как в той -
прикладом по спине "Вперёд!"
21.
Сцена - импортно дермится
(Очень засрана уже),
Но себе, для репетиций,
Допустимо неглиже.
Будет мыта в праздник вешний.
Дома тоже - не Париж
(Гости будут - так причешем,
Чтоб не хуже Бовари).
А сейчас споёмте хором!
Каждый, может, "козлетон",
Только в массе, в сцепке, в сборе
Это - сила, а не что.
Вот - басы и поколенье
Пенсионного житья.
Пели "Сталин!", пели "Ленин!",
"Славься, Родина моя!"
Ниже - нео-баритоны.
Те мелодию ведут.
Где - чины, а где - погоны
Или просто - на виду.
Тенора - ступенькой ниже,
Шебутная детвора,
Но о том, что зло - в Париже,
Могут петь хоть до ура.
Каждый - ноль, хоть будет спорить,
Или знает о нуле
(Потому и ходит хором
Петь о боге и Кремле).
Пусть и Запад нас услышит,
И свои же "этажи" -
Ренегат Филипп Филиппыч.
Он профессор? Дохтур? Жид!
22.
Ты веришь. Что есть вера? Может, лень?
Обидеть нежелание кого-то
Проверкой? И летает на метле
Патлатой ведьмой ложь по всей земле
Не пойманная за руку на взлёте.
Прекрасна правда, но содержит риск,
Возможность боли. Кто же хочет боли?
Обман всегда ласкает - и парит,
Кривляясь, зло, плюёт на словари
Безумцем словотворчества на воле.
Сомнение - вообще ни сё, ни то.
Не очень ранит, только трёт под мышкой,
Да намекнёт учиться у котов -
Сперва себе почистить под хвостом,
А уж потом охотиться за мышкой.
Ты хочешь простоты, а в простоте
Ошую - ложь, а одесную - правда,
Которая в прицеле на кресте,
На плечи давят тонны новостей,
На спусковой крючок - чуть больше грамма.
Патроны та, что слева, подаёт.
Никто тебя как будто не неволит.
И кажется, что за других встаёшь
В атаку. Только за спиною - ложь.
Стреляешь в правду, чтоб уйти от боли.
23.
Мордой волны в мое тело ты лупишь,
В трюме распорки расплакались зло.
Шаль это пьяная? Бешенства случай?
Гнев это твой? Или просто нашло?
Чем тебе дорог твой страшный, но слабый
Рыцарь-паук без коня и копья?
Хочешь гурманом порадовать краба?
Краба к столу ли подать?
Но ведь я -
Дом для трудяг, что на шхуне убогой
Крабов не трескают под Шардоне.
Впрочем, и те, кто их ест - и помногу -
Дети твои, как и те, что на дне.
Смоешь всех к черту, оставив лишь Ноя
И иже с ним, что пойдут на расплод?
Думаешь, вызреет что-то иное?
Нет, все к тому же опять и придет.
Если опять все заваришь сначала -
Тварей на сушу пускай не спеша:
Легкое жаброй без боли рожалось -
С мукой какою рождалась душа!
Их научи не загаживать рифы,
Смертью вокруг не сорить без стыда.
Рифмы? Придут к ним со временем рифмы,
Вызрело б то, постучаться куда.
24.
Опять не сплю среди разгула ночи
И буйства звёзд, бездонной тишины.
Пишу тебе. А кем уполномочен?
Никем. Остерегаю от войны.
В твой дом, где гравитация на плечи
Иначе давит, и не кислород -
Другое что-то от удушья лечит,
И твой короче или дольше год,
Но жизнь нашла какую-то лазейку -
Как вездесущий чудо-таракан,
И поумнела так, чтобы глазеть на
Сороконожки праздничный канкан.
Чем ты прочтёшь - глазами ли, усами-
Антеннами ли, безразлично мне.
Раз кабаре эфирится часами,
Тогда, похоже, всё идёт к войне.
Раз в перерывах славословят годы
Побед Усатого в крови других,
Которые - моральные уроды
И недо-ты, и родины враги,
Пошевели аналогом извилин,
Чтобы понять, что ты - перед войной.
Беги, мой друг, в галактики другие,
Но Землю облетая стороной.
25.
Аппиева дорога*
Солнце жадное, наевшись смерти,
Морду красную разожрало.
Камень тени крестов крестят,
Тенью муки жаля его.
Кровь свернута в черный творог и
Сменят слепней птицы.
Черные птицы вдоль этой дороги -
Лаком корм, что в глазницах.
Плоть вымрет, кости отбелятся,
Став дорожной пылью,
Крылья пыточных адских мельниц
Станут крыш стропилами.
Цепь гробниц, колонн, катакомб и
Склеп торговца мрамором -
Тех, кто правил, и тех, кто легко так
Был рабом, но не ратовал.
Вдоль дороги той совсем ничего
Вашей смерти в память -
Лишь кресты телеграфных столбов.
Помнят пыль вас да камни.
Помнит солнце да мух суета,
Помнят птицы-гурманы -
Все к новым слетятся крестам,
Если память не ранят те.
*Дорога из Капуи в Рим, вдоль которой было распято около шести тысяч человек, участвовавших в восстании рабов под предводительством Спартака (прим. автора).
26.
Кубик Рубика - это, похоже, совсем не игра,
А наглядный пример всех сторон и цветов, и понятий
Сочленённости жёсткой, которой удар топора -
Экономия времени при разрушеньи объятий,
Чтобы в красное вырядить грань, транспаранты, гортань,
И стихи, и судьбы разноцветье богатое луга,
Чтоб гвоздики в петлицах на площади вторили ртам
О единстве того, что порвёт сопряженье друг с другом.
Белым цветом отчалит от красных времён пароход,
Синева между ними, как раньше - три цвета на флаге.
Беспощадные руки замыслят кровавый восход,
Но составят закат из квадратов декретной бумаги -
За квадратами окон поселится серости бес,
Что практичен и прост, и удержится долгое время,
И порубят на топливо нации лиственный лес,
Не увидя за лесом всего многоцветья деревьев.
27.
Не снимем гордые погоны,
Неву переходя по льду.
На всех мостах - братки, законы,
Что с нами явно не в ладу.
И не научимся окурки
Тушить заначками в плевках,
И будем бриты, слово "курва"
Не тронет мякоть языка.
И будут быдло да чекисты
Гнобить, сажая в словари
Без прав на счастье переписки,
Без права быть и говорить.
Отдав для производства стали
Оклад иконы золотой,
Начало "бога-" мы оставим
В себе - незыблемый устой.
С "Извольте!", "Соблаговолите!",
Мы выкушаем горький хлеб
Своей - единственой элиты,
Чужой на собственной земле.
28.
Словно хвост фонаря, почитать
Улеглась эта тень перед сном,
А стена, будто спинка, в кровать
Тротуар превратила ночной.
Сократилась прямая длина,
Признавая трёхмерный устой.
Словно ложка в стакане - она,
И лежит на земле кочергой.
За луною по "спинке" сползёт
И уляжется, выпрямив хвост,
А рассвет доконает её,
И она не увидит его,
А реклама "Купите меня!"
Не родит понимания в нас -
Вертикальность настенная дня
Тротуару ночному ровна.
***
Крестовина - для лестницы, но
Ту уже не приставят нигде,
И фонарщик скончался давно,
И не вешают больше людей,
Украшая мешком фонари.
Не забыть только плоской стене,
Как всю ночь за луной до зари
Тени виселиц плыли по ней.
Как искрило предсмертное "Нет!"
По жестокосердечному "Да!"
В разграфлённой на классы стране
С фонарём-палачом в городах.
Не завесить рекламой тех лет,
Не склонясь у стены до земли -
Этим теням лежать на земле,
Если стену, стыдясь, удалить.
И зажжён тот фонарь или нет -
Еженощно патрулит луна,
Проверяя, на месте ли тень,
Что, как зло, унаследует нас.
29.
И башмаков ещё не износила -
С другим легла. Каким обманом яд
Он влил в воронку уха, чтоб без силы
Ты опустилась, матушка моя?
Какая тьма! Как факел беспокоен,
И огненная грива рвётся в ночь.
И тени... Не одна - проходят строем.
А может, это птицы над стеной?
Но шёпот их... как колокол набата
За тридевять земель, событий, лет.
Там штатские, священники, солдаты -
Их душам нет покоя на земле.
Их шёпот тих, но слышен далеко:
"Не забывай и отомсти строкой".
2014-2015